В сердце атаманова сына вселилась злость. Яшка ни о чем не думал. Просто на глаза попался пистолет за поясом деда, и казачонок резко выдернул заветное оружие. Курок оказался неожиданно тугим, и пришлось взводить его большими пальцами обеих рук. И так же с двух рук Яшка прицелился в ненавистную морду убийцы.

Разбойник закричал что-то явно ругательное, а дальше громыхнуло. Яшка всей своей сущностью ощутил, как летит пуля, как она попадает налетчику промеж глаз… Все это происходило медленно, словно растянулось во времени. Вот брызнула кровь, и всадник все так же медленно опрокинулся и стал валиться из седла.

Конь сделал прыжок в сторону, окончательно освобождаясь от ноши, встряхнулся и неспешно порысил прочь.

Ванюшка продолжал остервенело молотить землю головой переставшего орать разбойника. Двух уцелевших всадников видно не было. Зато в самой станице слышался шум, хотя что именно там происходило, увидеть отсюда было невозможно.

– Деда… – Яшка склонился над лежащим стариком. – Я убил его, деда.

– Молодец, – прошептал тот.

На губах выступила кровавая пена, однако Никола упорно старался скрыть от мальца испытываемые муки. Он даже нашел в себе силы подмигнуть Яшке, а затем попытался придать голосу некую строгость:

– Пистолет…

– Что – пистолет? – Казачонок завертел головой, нашел оброненное оружие и торопливо поднял его.

– Пистолет заряди…

13

Близкие выстрелы заставили кое-кого в церкви встрепенуться. Тем не менее служба продолжалась. Вплоть до того момента, когда в храм влетел какой-то казачок с криком:

– Разбойники в станице!

Крик послужил сигналом. Молитва прервалась на полуслове. Народ ринулся из храма прочь, словно все вдруг позабыли, что мгновение назад искали заступничества у Всевышнего.

Никакой паники не было. Как не было страха. Не только казаки были особенными людьми. Их жены и дочери тоже выделялись из всех женщин. Боевитые, работящие, они привыкли землю пахать, пока мужья находились в долгих военных походах, хозяйство вести, да и за себя при случае постоять умели. Как защищались когда-то их бабки да матери при внезапных нападениях крымчаков на донские станицы.

Доминик недоуменно посмотрел на бегство из церкви, а отец Григорий уже отложил молитвенник и устремился следом за паствой.

Оставаться одному в чужом храме было неудобно. Монах лишь взглянул на хоры, такие же пустые, как и весь божий дом, и, стараясь сохранить подобающее сану величие, двинулся к выходу.

Вдалеке, где-то ближе к окраине, поднимался дым. Пока не слишком густой, он, однако, свидетельствовал о начале пожара. Только угрозу сейчас нес отнюдь не огонь.

Неподалеку от церкви в окружении казачек вертелся всадник. Мужской рык едва пробивался сквозь истошные женские крики, а сабля в руках налетчика никак не могла совладать с вилами и ухватами, которыми его пытались достать со всех сторон.

Рядом со схваткой в пыли лежало чье-то тело, только сейчас никому не было дела до жертвы. Положение надо было срочно исправить. Доминик вздохнул, перехватил свой посох и устремился к бедной женщине.

Откуда-то с улицы на площадь вылетели еще трое налетчиков. Первому всаднику их прибытие ничем не помогло. Он как раз свалился с лошади, и женская толпа сомкнулась над ним.

Появившейся троице лучше всего было бы попытаться уйти, вырваться из станицы на полном галопе, а там нестись к своей территории, загоняя лошадей. Но нет. Привыкшие к безнаказанности, не видящие на площади мужчин (не считать же таковыми двух священников в рясах), они почувствовали себя хозяевами положения и решили взять нахрапом, на испуг.

Один из всадников выстрелил прямо по толпе, и еще одна казачка упала в пыль. Многие ее подруги повернулись на звук, другие же самозабвенно продолжали добивать первого налетчика.

Видеть стрельбу по женщинам было свыше сил монаха. Господь словно внял его еще не прозвучавшим и даже не успевшим оформиться молитвам и направил дальнейший путь убийцы прямо на Доминика.

Оба его товарища попытались с разгона смять толпу, но кони взвились на дыбы перед сплошной стеной вил и ухватов.

Монах поудобнее перехватил посох, но пустить его в ход не пришлось. Откуда-то сбоку к несущемуся всаднику подскочил отец Григорий и так толкнул коня могучим плечом, что тот не удержался на четырех копытах и повалился на землю.

Среагировать должным образом разбойник не успел. Его нога оказалась придавлена, а налетевшие отовсюду казачки не дали ему ни малейшего шанса подняться или дотянуться до выпавшего оружия.

Делать здесь священникам было уже нечего. Или – пока нечего, если вспомнить о необходимости причастить человека перед дальней дорогой. Потому Григорий и Доминик, не сговариваясь, устремились к месту всеобщей свалки.

Один из бандитов увидел спешащую к женщинам подмогу и направил на Доминика пистолет.

Испугаться монах не успел. Как тут же выяснилось, нужды в том не было. Пистолет оказался разряженным, и боек сухо щелкнул. В следующий миг какая-то из казачек изловчилась и достала незадачливого стрелка вилами. А затем он оказался в плотном кольце, и единственным шансом на спасение стала молитва. Если, конечно, Господь прислушивается к тому, что порой творится на земле.

Последний из нападающих успел соскочить с падающего коня и попытался пуститься наутек. Но на его пути как раз оказались оба священнослужителя. Сабля прочертила круг в опасной близости от Григория. Батюшка отшатнулся. Отец Доминик воспользовался тем, что налетчик на долю мгновения приоткрылся, и от души заехал последнего посохом прямо по голове.

Роли тут же переменились. Сабля обрушилась на монаха, но тот каким-то чудом умудрился отбить ее. Зато следующий удар перерубил посох, и Доминик остался безоружным.

Мгновения порою имеют свойство растягиваться до бесконечности. Как ни быстр был обмен ударами, отец Григорий успел сорвать с себя «покаянный» пояс. Тот самый, который был утяжелен свинцом.

В руках батюшки он превратился в некое подобие бича и кистеня одновременно. Пояс мелькал так, что проследить за ним было невозможно. Несколько раз конец «вервия» задел разбойника, и тот попятился назад.

На одной его щеке краснел рубец, лоб был рассечен посохом монаха, и стекающая кровь заливала разбойнику глаза. Одежда местами лопнула под ударами. Лицо было перекошено и от боли, и от ярости. Должно быть, последняя не позволяла налетчику сдаться, а, напротив, толкала в бой.

С диким криком разбойник вдруг бросился вперед. Сабля так и летала перед ним, разрезая воздух во всех направлениях. Теперь пришлось отступить уже Григорию. Зато Доминик подобрал с земли какую-то жердину и махнул ею, попав разбойнику по ногам.

Нападение увенчалось падением. И даже тут североамериканец сумел опомниться и вскочить. Резвость движений у него пропала, в глазах промелькнуло отчаяние. Первый же шаг продемонстрировал хромоту, да и сабля летала уже не так уверенно.

Тут же с одной стороны на разбойника обрушился утяжеленный свинцом пояс Григория, а с другой – жердь Доминика. Причем Григорий ударил точно по кисти правой руки разбойника, и тот взвыл, выронил саблю.

Следующий удар пришелся в спину. Только били уже не представители церкви. Первая из устремившихся на помощь священникам казачек изловчилась и со всех сил вогнала в разбойника вилы.

Сил оказалось столько, что бедолага рухнул лицом в пыль. Вилы остались торчать в его спине, и казачка воспользовалась случаем, налегла на них довольно немалым весом, вгоняя поглубже.

– Дуняшка! – прикрикнул Григорий.

Лицо казачки было перекошено от ярости. Тем не менее крик подействовал, и она застыла. Как и те, которые подскочили, подняв разнообразное импровизированное оружие.

– Он же упал! Грех убивать! – рявкнул Григорий, насколько позволяло сбившееся дыхание.

– А им, значится, можно? – в запале возразила Дуняшка. – Аксинью и Марфу убили, Маша, Настасья и Гликерья пораненные лежат, неведомо, выживут ли, а мы их не тронь?